Пьянство, запои, загулы в литературе.

Очень весёлым было лечение запойного купца!
«Забавы взрослого»
H. А. Лейкин 1874 г.





Ровно три месяца и два дня крепился купец Семен Семеныч Турков и капли не брал в рот хмельного, но 1-го сентября, в день своего ангела Симеона Столпника, сделав у себя вечеринку, проиграл гостям в карты сорок три рубля, выругался и с горя проглотил рюмку водки. За первой рюмкой следовала вторая, за второй третья и так далее.

Результатом всего этого было то, что Семен Семеныч напился пьян, по уходе гостей, придя в спальную, сел на кровать, сбирался бить жену и хотел снять сапоги, но, по причине сильно пьяного состояния, не могши сделать ни того, ни другого, упал поперек кровати и в таком виде проспал до утра. На утро, проснувшись, Семен Семеныч потребовал графин водки и запил вплотную, как выражались домашние. Первые три дня пьянство происходило по трактирам, но на четвертый день он свалился где-то с лестницы и расшиб себе лицо, вследствие чего засел дома и пьянство продолжалось уже на квартире. Домашние Туркова были очень рады этому обстоятельству.

— Слава Богу, что хоть рыло-то свое поганое он перешиб, — говорила супруга Семена. Семеныча, Платонида Сергевна. — По-крайности, хоть дома через это самое сидит; а то что за радость по трактирам-то срамиться? Ведь кабы он смирный был, так пущай-бы его… А ведь он норовит каждого человека обругать, а нет так и пустит в него чем ни на есть!…

— Что говорить, что говорить! хуже коня необъезженного…— вторила Платониде Сергеевне некая купеческая вдова Анна Спиридовна, оставленная мужем без гроша, и уже лет пятнадцать питающаяся от крох, падающих с трапезы богатого купечества.

— Ты сама посуди: ведь нынче страсть какие строгости пошли! — продолжала Платонида Сергеевна. Не токма что ежели избить человека, а чуть до лица маленько коснешься, так и то беда! Сейчас к мировому. Прошлый раз вон он на Крещеньев день запил и всего-то его безобразия было только то, что какому-то чиновнику рюмку водки в лицо выплеснул, а чего стоило, чтоб потушить? Страсть!

— Так-то это так, милая вы моя, но все таки-бы вам полечить его… Нынче, говорят, лечат и как рукой снимает…

— Лечили, два раза лечили, да никакого толку!… Еще хуже… К Истомину его водила — и тот не помог. Только что вышел от него на улицу, увидал напротив погребок, — шасть туда, да там и застрял. Уж чем, чем я его оттуда ни вызывала — не вышел!

— Домашними-бы средствами, что-ли… али подмешать к вину чего…

— Не поможет, Анна Спиридоновна… Я уж это доподлинно знаю… Чего хотите подмешивайте, — еще пуще яриться будет. Буры подмешивали и то не берет. У него уж препорция — два ведра… И пока этих двух ведер он не выпьет, ничего с ним не поделаете…

— Ай-ай-ай!— со вздохом прошептала вдова.

Платонида Сергевна продолжала:

— Теперь главное, его одного оставлять не нужно, а то ему в одиночестве сейчас мелькание начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вот за Христофором Романычем послать. Пусть его попьет с ним недельку. Чиновник тут у нас такой, по близости, есть, — добавила она в поясненіе:— из отставных, из прогорелых. Уж очень он для пьяного-то человека хорош: от безобразия удержать, укротить, позабавить — на все мастер. Он и пить будет, а ума никогда не пропьет. У него завсегда благоразумие в голове, потому вино это самое в него все равно, что в прорву…

— Так пошлите, родная, а то что-же Семену Семенычу одному томиться!

— Безпременно пошлю. Пусть у нас погостит недельку. Он не корыстен. Ему ежели красненькую прожертвовать, так с него и довольно… Я бы и сейчас послала, да он днем-то синиц на Волковом поле ловит.

Вечером кухарка Турковых была послана за Христофором Романычем. Христофор Романыч тотчас-же явился и вступил в должность сиделки и собутыльника при Семене Семеныче.

— Уж измысли, голубчик, что-нибудь новенькое, позабавь его…— упрашивала чиновника Платонида Сергевна.

— Ах, Господи! Будьте покойны… Мы запойных-то, как свои пять пальцев, знаем! Неужто нам в первый раз?—говорил тот и измышлял забавы…

Забавы эти заключались в следующем: то Христофор Романыч ловил в кухне тараканов и, наклеив им на спину вырезанных из бумаги солдатиков, выбрасывал их за окошко, то рисовал на бумаге какую-то харю, надписывал над ней «дурак» и, запечатав в конверт с пятью печатями, выбрасывал также за окошко на улицу и тому подобное.

Вся суть забавы заключалась в том, что около еле ползущих от бремени тараканов останавливался дивующийся народ, а конверт схватывал какой-нибудь прохожий, быстро его распечатывал и, сделав кислую мину, бросал от себя. Семен Семеныч в это время стоял притаившись у окна и хохотал.

После каждой забавы следовала выпивка, закусываемая обычно только балыком и соленым огурцом. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой, по имени того предмета, который был опущен в графин. В выборе предмета, то есть настоя, не стеснялись. В графин с водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то медный грош, то пуговица от брюк, и тогда водка называлась «пулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п.

— А ну-ка, выпьем пуговичной-то, — говорил Христофор Романыч.— Пуговичная хороша: она желудок застегивает.

Посуду, из которой пилось, также разнообразили. То пили из крышки от самовара, то из помадной банки, то хлебали с ложки.

— А ну-ка, звезданем теперь из лампадки!— восклицал Христофор Романыч.

И Семену Семенычу было весело.

Ночью с Турковым сделалась белая горячка. Появились мыши, птицы, по комнатѣ летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова целый сонм чертей начал плясать в присядку.

— Уж это девятая горячка с ним, как я замужем, — рассказывала Платонида Сергеевна своей наперснице Анне Спиридоновне и плакала.

— Смотрите, матушка, что девятый вал, что девятая горячка страх, как опасны!… — отвечала та.

Но натура Туркова была крепка и «девятая» не свалила его. Пять дней он прохворал, а на шестой стал приходить в себя; на седьмой отправился в баню, на восьмой отслужил на дому молебен. А после молебна, когда сели обедать и жена поставила перед ним графин водки, он оттолкнул его от себя и сказал:

— Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь!..

«Энергичные люди»
Василий Шукшин





Аристарх назвал гостей, заставили письменный стол шампанским, водкой, коньяком, икрой, ветчиной, лососиной…

В комнате у Аристарха накурено и шумно — что-то такое, кажется, обмывали, может быть, автомобильные покрышки, потому что в коридоре лежали автомобильные покрышки, пять штук.

Гости шумели.

— Ты ль меня, я ль тебя любить буду!.. — пел один, вовсе лысый; и все одно: «ты ль меня, я ль тебя:»

— Ну, полетели?! Вы, полетели?! — приставал ко всем курносый человек в очках и смеялся, и махал руками, как птица, и все звал: — Ну, полетели?!

— Рано, рано, — говорил Аристарх. — Тут еще полно всяких мошек.

Похоже, этот курносый хотел затеять какую-то знакомую игру, в перелетных птиц, что ли, но еще не все наклюкались. А один — с большим брюхом — не знал что это такое — «полетели». И тоже приставал ко всем:

— А куда полетели-то? А? Куда это лететь-то?

— На Кудыкину гору!

— Куда, куда?

— Туда!..

— Ну, полетели же! — стонал курносый.

— Ну, полетели, — сказал Аристарх.

Присели на дорожку, налили по чарочке…

— Прощай, родина, — грустно сказал Аристарх. — Березки милые…

Курносый всерьез заплакал и замотал головой.

— Полянки… Простор…

Чернявый дал кулаком по столу.

— Не распускать нюни!..

— Инстинкт, — сказал один пожилой с простым лицом.

— Выпили на дорожку! — пригласил Аристарх.

Все выпили водки… Аристарх первый поднялся из-за стола, пошел, открыл дверь комнаты, вернулся и стал наизготове посреди комнаты.

— Я — вожак, — сказал он.

За «вожаком» выстроились остальные пятеро…

И они «полетели»… Они замахали руками, закурлыкали и мелкими шажками потянулись за «вожаком». Сделали прощальный круг по комнате, «вылетели» в коридор, пролетели, курлыкая, через комнату Веры Сергеевны и очутились в третьей комнате, где был тоже стол и холодильник.

Они сели, печальные, за стол… А Аристарх доставал из холодильника коньяк.

— Далеко теперь наши березки, — сказал курносый; он уже опять готов был плакать.

— Ну!.. — громко огорчился Аристарх, — прилетели в жаркие страны и давай тут… Мы же в жарких странах!

Все засмеялись.

— С прие… это — с прилетом! — воскликнул чернявый.

— С приехалом! — поддержали Чернявого.

— С прилетелом! — сострил Аристарх.

— А мне здесь не нравится, — заявил Лысый. — Вообще мне вся эта история с журавлями… не того… не очень. Давайте споем?

— Выпить же надо, — сказал Простой человек.

— Да, елочки!..

— Коньяк стоит, а мы…

— С прилетелом! — еще раз громко сострил Аристарх.

Выпили.

— Поехали обратно! — предложил Брюхатый. — Мне здесь тоже не нравится.

— Полетели?! — выкрикнул радостно Курносый. — К березкам!..

Праздник молодого вина: две недели традиционного пьянства славных крымских рыбаков.

«Листригоны», 1911 г
Куприн А. И.





…Старый обычай этот сохранился до наших дней. Всякий, кто может, поодиночке или в складчину, жмут и давят виноград. Давят прямо ногами, и когда давильщик выходит из чана, то его голые ноги выше колен кажутся вымазанными и забрызганными свежей кровью. И это делается под открытым небом в горах, среди древнего виноградника, обсаженного вокруг миндальными деревьями и трехсотлетними грецкими орехами.

Но молодому вину не дают не только улежаться, а даже просто осесть.

Да его и добывается так мало, что оно не стоит настоящих забот. Оно и месяца не постоит в бочке, как его уже разливают в бутылки и несут в город. Оно еще бродит, оно еще не успело опомниться, как характерно выражаются виноделы: оно мутно и грязновато на свет, со слабым розовым или яблочным оттенком; но все равно пить его легко и приятно. Оно пахнет свежераздавленным виноградом и оставляет на зубах терпкую, кисловатую оскомину.

Зато оно замечательно по своим последствиям. Выпитое в большом количестве, молодое вино не хочет опомниться и в желудке и продолжает там таинственный процесс брожения, начатый еще в бочке. Оно заставляет людей танцевать, прыгать, болтать без удержу, кататься по земле, пробовать силу, подымать невероятные тяжести, целоваться, плакать, хохотать, врать чудовищные небылицы.

У него есть и еще одно удивительное свойство, какое присуще и китайской водке ханджин: если на другой день после попойки выпить поутру стакан простой холодной воды, то молодое вино опять начинает бродить, бурлить и играть в желудке и в крови, а сумасбродное его действие возобновляется с прежней силой. Оттого-то и называют это молодое вино «бешеным вином».

Балаклавцы — хитрый народ и к тому же наученный тысячелетним опытом: поутру они пьют вместо холодной воды то же самое бешеное вино. И все мужское коренное население Балаклавы ходит недели две подряд пьяное, разгульное, шатающееся, но благодушное и поющее.

Кто их осудит за это, славных рыбаков? Позади — скучное лето с крикливыми, заносчивыми, требовательными дачниками, впереди — суровая зима, свирепые норд-осты, ловля белуги за тридцать — сорок верст от берега, то среди непроглядного тумана, то в бурю, когда смерть висит каждую минуту над головой и никто в баркасе не знает, куда их несут зыбь, течение и ветер!

По гостям, как и всегда в консервативной Балаклаве, ходят редко. Встречаются в кофейнях, в столовых и на открытом воздухе, за городом, где плоско и пестро начинается роскошная Байдарская долина. Каждый рад похвастаться своим молодым вином, а если его и не хватит, то разве долго послать какого-нибудь бездомного мальчишку к себе на дом за новой порцией? Жена посердится, побранится, а все-таки пришлет две-три четвертных бутыли мутно-желтого или мутно-розового полупрозрачного вина.

Кончились запасы — идут, куда понесут ноги: на ближайший хутор, в деревню, в лимонадную лавочку на 9-ю или на 5-ю версту Балаклавского шоссе. Сядут в кружок среди колючих ожинков кукурузы, хозяин вынесет сыра, и вина прямо в большом расширяющемся кверху эмалированном ведре с железной дужкой, по которой ходит деревянная муфточка, — а ведро полно верхом.

Пьют чашками, учтиво, с пожеланиями и непременно — чтобы все разом. Один подымает чашку и скажет: «стани-ясо», а другие отвечают: «си-ийя»…